Чужой для всех - Страница 25

Глава 7

23 июня 1944 год. следственный изолятор отдела НКВД г. Пропойска. Белоруссия.

Вера с трудом переступила через порог и, волоча правую ушибленную ногу, пошатываясь, вошла в кабинет следователя. Сил сопротивляться издевательствам и тупому неистовому желанию старшего лейтенанта госбезопасности Данильченко в получении от нее признания в преступлении, никогда не совершаемого, уже не было. Хотелось одного – быстрейшего завершения следствия и суда. Ее подташнивало, нетерпимо болело внизу живота. Она согнулась и оперлась рукой о стоящий посредине комнаты табурет.

— Стоять, — рявкнул сопровождавший ее конвоир и кованым сапогом выбил его из-под девушки.

Вера не удержалась и рухнула на пол, сильно ударилась головой о бетонный пол, из рассеченной кожи брызнула кровь. Она вскрикнула и зарыдала. Боль, обида, бессилие противостоять костоломам НКВД – все эти чувства, накопившиеся за две недели и комом, стоявшие в груди, сдерживаемые невероятными усилиями воли, моментально выплеснулись наружу.

— Пусть лежит! — не подымая головы, приказал следователь, мордатому в прыщах конвоиру, быстро исписывая очередной протокольный лист. — Она все равно стоять не может. А сидеть? — широкоскулый, низкорослый старший лейтенант бегло посмотрел на Веру, — еще успеет насидеться. Это у твоих жеребцов главное, чтобы все стояло, — офицер госбезопасности громко рассмеялся. — Хочешь ее, сержант?

— Хлипкая она, товарищ старший лейтенант, кожа да кости, вся в крови, разве что цыцки хорошие, да глазищи, посмотришь в них, как в омут тянет, — сержант отошел на шаг от Веры. — Нет, не хочу. Моя Нинка лучше. У нее бока – вó бока! — Храпко с усмешкой развел руки, вспомнив лучший довоенный фильм «Веселые ребята», — глаза – вó глаза! А эта, — он пренебрежительно сплюнул на пол, — дохлая курица.

Вера в это время, скрутившись калачиком, как ребенок, прижав подол ситцевого платья к ране, чтобы не сочилась кровь, лежала на полу и безутешно плакала. Острые плечи, жалко вздрагивали, подчеркивая ее невероятную худобу, а разбитые, опухшие от побоев губы, дрожа, выдавливали одну и ту же фразу, — быстрее бы все свершилось, быстрее бы все свершилось.

В какой-то момент в ее затуманенное сознание, в ее истерзанное, чувственное пространство из глубин памяти, сквозь слезы, внезапно ворвались сцены последней встречи с Францем. Мозг с радостью переключился на новую волну, спасая рассудок Веры от умопомешательства. Она чуть притихла. …Вот они стоят друг – против друга, не решаясь слиться воедино. Вот она чувствует пьянящий, немного полынный вкус его губ, чувствует сильные, позабытые телом мужские руки, легкое головокружение от объятий, видит его глаза, слышит его голос: простуженно-резковатый, почти незнакомый, но такой долгожданный и до боли родной и вдруг…, вдруг испуганно-отчаянный. В глазах темно. Лишь стон мольба, пронизывающий холодный стон как из-под земли, — Верочка не умирай! Верочка не умирай!… Провал памяти… и вновь слова, но уже строгие и чужие. — Добавьте еще один кубик морфия…, скальпель…, тампон…, зажим…, — вновь слова Франца. — Верочка, не умирай. Не умирай, любимая…

…Вновь реальность

— Глупый ты, Храпко, и в бабах не разбираешься. Она слыла первой красавицей на селе. А что худая, были бы кости – мясо нарастет. Месяц в госпитале на воде и хлебе провалялась. Ее с того света полковой врач Назаренко вытащил. Как выжила, что ее удержало в этой жизни, он сам до сих пор не понимает.

— Лучше бы померла, товарищ старший лейтенант. Нам меньше возни.

— Верно соображаешь, сержант.

Данильченко поднялся, дописав последний протокольный лист, потянулся, зевая, как шелудивый кот и продолжил вслух свои рассуждения. — Устал я, Храпко. Устал мертвецки от этой этой Дедушкиной. Вот, смотри, как ломает жизнь человека. Была отличницей, комсомолкой, лучшей в школе активисткой. Пришла война. Связалась с немцем, стала шлюхой. Одним словом переметнулась на сторону врага. Вот и пойми этих баб. Теперь должна сурово ответить по закону. Я прав, сержант?

— Так точно, товарищ старший лейтенант. Вы всегда правы. Должна ответить по закону.

— Вот! — Следователь поднял палец вверх. — А она упирается. Говорит только шуры-муры и все такое. Никакой измены. Дура не понимает, что спать с фащистом, это самая что ни есть подлая измена нашему русскому мужику, а это измена высшего порядка Родине. В общем, заканчиваем с этой шлюхой немецкой. Нас ждут новенькие дела-тела, — он похлопал по сейфу. Всем нужно следственное внимание. Все нужно учесть, отсеять, так сказать зерна правды от плевел лжи. А это тебе не хухем-шмухем резаться в карты со своими держимордами. Здесь нужен тонкий психологический подход к каждому индивидууму. Ты все понял, что я сказал?

— Так точно, товарищ старший лейтенант госбезопасности. Каждому внимание: кому матом, кому сапогом под яйца, чтоб знали, что имеют дело с советским законом.

— Все ты понимаешь, как я гляжу, Храпко, а девку не уберег, видишь, расквасилась. Данильченко, скрипя начищенными до блеска сапогами, подошел к лежащей и стонущей Вере и пнул ее в бок ногой.

— Будешь, сука, говорить все или, б… тифозная, будешь отнекиваться. Не видела, не знала, не слышала, не предавала.

Вера сделала попытку подняться, но у нее просто не было на это сил.

— Подыми ее, Храпко.

Прыщавый конвоир огромными лапищами, словно котенка приподнял худенькое, почти подростковое тельце Веры и усадил на пододвинутый им же ногой табурет. — Сидеть.

Вера безвольно обмякла на солдатском табурете, но не упала, удержалась.