Чужой для всех - Страница 2

Франц весь полыхал, но боли не чувствовал. Только когда звезда стала гаснуть, появилась нестерпимая боль в голове. Дуг… дуг… дуг… дуг… – отдавалось в висках. — Дуг… дуг… дуг… дуг…, — кто-то бил его по черепу. Но от этих ударов голова не раскалывалась, а только наливалась свинцом.

«Какая невыносимая боль, — мысли самопроизвольно, помимо его ослабевшей воли и сознания потекли к другу. — Кто меня бьет по мозгам?»

«Франц, опомнись, — заработал нейронный передатчик. — Я мозги тебе прочищаю, но не калечу. Это наши гренадеры стреляют. Они словно трусливые зайцы боятся ночи. А что ночь боятся. Ночь – подружка разведчика. Кстати, она скоро уступит место утренней заре. Надо спешить. Ты приходи быстрее в себя, и поползем вперед. Это мой тебе совет, Франц».

Ольбрихт молчал.

«Прошу, не вздумай голову подставлять в третий раз, — продолжил Клаус, — она не выдержит больше перегрузок и расколется как орех. Мне будет жаль расстаться, с тобой, не простившись. — Ты понял меня?»

Франц продолжал молчать. Он не понимал, что требует от него Клаус. Его сознание было размытым. Его взор был устремлен в вечность. Редкие звезды, прорвавшиеся через сплошные облака, тускло мерцали и звали к себе, — иди к нам Франц, иди, — но в этот раз от них веяло вселенским холодом и пустотой. К горлу незаметно подкатывалась тошнота. По коже побежали мурашки, его зазнобило. Он попробовал подняться, чтобы как-то согреться и от бессилия застонал…

— Господин гауптман! Господин гауптман! — кто-то возбужденно тряс его за плечо. — Вы живой? Слава богу. А я подумал, что вы умерли. Это такая радость для меня, — захлебываясь восклицал человек. — Теперь мы выберемся отсюда. Мне с вами не страшно. Такая радость, что вы очнулись. Господин гауптман!

— Кто ты? — рассеянно, но пытаясь, сконцентрировать свое внимание на склонившейся некрупной тени в черном комбинезоне, отозвался, чуть шевеля языком, Франц. Он не узнавал стоявшего на коленях человека. Хотя голос ему показался очень знакомым и близким.

— Это я! — еще смелее воскликнул человек. — Я, господин гауптман! Я, ефрейтор Криволапов.

— Криволапоф? Панцершютце Криволапоф? — Франц удивленно провел дрожащей рукой по лицу солдата. Заросшие впалые щеки, небольшой нос, глаза, горящие, словно угли, несмотря на темень, и улыбка до ушей, — все это сразу напомнило ему русского танкиста. — Криволапоф, я рад, что ты сейчас со мной.

— Да, это я, господин гауптман!

Франц вновь сделал попытку приподняться.

— Вы лежите, лежите, не вставайте, — запротестовал охрипшим голосом ефрейтор. У вас жар. Вы весь горите!

— Мне холодно, Криволапоф, а ноги горят.

— У вас высокая температура. Вас лихорадит. Одну минуту. У меня есть лекарства. Я запасливый.

Криволапов суетливо, в вечно в ссадинах пальцами, достал с внутреннего кармана брюк маленькую металлическую коробочку и, вынув из нее наугад две обезболивающих таблетки, вложил их в рот Ольбрихту. — Скоро вам будет лучше. Вот, запейте.

Солдатская алюминиевая фляжка прикоснулась к запекшимся воспаленным губам немецкого офицера. Стуча зубами о металл, тот сделал несколько жадных, вожделенных глотков холодной, пахнущей тиной жидкости.

— Спасибо, гефрайтер, — отдышавшись, произнес Франц. — Я никогда не пил такой вкусной воды. Откуда она?

Криволапов улыбался от счастья. Он угодил командиру. Ему была приятна его похвала. — Эту воду я успел набрать из колодца там, в поселке у дома с липами, куда вы заходили. Я ее для вас берег. Вот и пригодилась. Я рад, что она вам понравилась. Скоро температура у вас спадет.

— Спасибо, — еще раз с глубоким вздохом поблагодарил Франц своего подчиненного и прикрыл глаза…

«Солдат прав, у меня действительно высокая температура. Лицо горит и всего знобит. И сильно жжет в правой ноге. Видимо касательное ранение. От того и температура. Сколько же часов я был в беспамятстве? Где я нахожусь? Как я попал в эту яму? Это, кажется, воронка от снаряда. Но что-то же я должен знать и помнить?» — его мысли медленно стали приводится в порядок. Вдруг он явственно увидел меркнущие глаза Веры. Ее бледно-серое лицо, окровавленные губы и еле слышимые слова: «Златовласка – твоя дочь, Францик!». И тут же появились жесткие глаза брата Веры. Они безбоязненно и зло смотрели в отверстие направленного на них пистолета… «Я же хотел застрелить этого негодяя! Но что-то мне помешало… Да, мне помешала девочка. Маленькая, беззащитная девочка, как оказалась моя дочь, крепко прижималась к груди Михаила и дрожала от страха. И тут вспышка, обвальный разрыв… и все…»

Франц застонал от моментально накатившей нестерпимой боли в сердце, душевной боли по Верошке и Златовласке. Его стон был похож на вой раненого зверя. Нахлынувшие воспоминания о последних мгновениях жизни Веры, острыми когтями разрывали грудь. Ему трудно было дышать. Он чувствовал свою виновность в случившемся, но помочь ей уже ничем не мог. Пальцы его рук в этот момент яростно загребали прохладную, рыхлую землю, оставляя глубокие борозды. Он вновь пытался подняться.

— Тише, тише, господин гауптман, — с усилием прижал офицера, ко дну воронки, русский танкист. — Глупо умирать сейчас, когда вы вернулись с того света. Полежите спокойно. Ваши страдания скоро пройдут, – Криволапов заботливо уложил метавшуюся горячую голову командира батальона на танковый шлем и укрыл его своей гимнастеркой. Сам остался в техническом комбинезоне. Ночь была теплой. Прямо летней. Глубокая воронка от гаубичного снаряда не задувалась ветром. Ефрейтору не было холодно.